Шанс, в котором нет правил [черновик] - Ольга Чигиринская

— Бэнкэй, раздевайся, — велел Ёсицунэ. — Нужно высушить твое тряпье, иначе за ночь ты простынешь и не сможешь продолжать путь. Я здесь нашел какую-то рогожу, укроешься пока.

Бэнкэй вышел наружу, чтобы раздеться — в хижине не повернешься.

— Странно, — Сабуро вытащил головню из очага и при ее свете разглядел полки под крышей. — Здесь есть запасы.

Он пошарил рукой и достал сосуд из тыквы-горлянки. Встряхнул. Открыл. В горлянке было просо. Рядом под стрехой висела еще одна — с маслом. В третьей были бобы. В углу устроена полочка, на ней отыскалась корчажка с тофу. Со стрехи свисала низка чайного листа.

— Стало быть, хозяин вовсе не покинул эту хижину, — заключил Васио. — Иначе он забрал бы все с собой. Но где он тогда?

— Раз боги посылают нам пищу, грех отказываться. Поедим, — Сабуро бросил ему горлянку с просом.

— Нет, — возразил Ёсицунэ, — Повесь, где взял. Хозяин этой хижины беден; может статься, он умрет с голоду, если мы разграбим его запасы. Грех отбирать последнее, когда есть свое.

Он полез за пазуху и достал бумажный сверток. Раскрыл его, положив на камень у очага.

В свертке оказалась дюжина придавленных рисовых лепешек-моти.

— Бэнкэй! — крикнул он наружу, пока остальные глазели на неожиданное сокровище. — Бросай сюда две баклаги, которые ты успел припрятать. Надеюсь, вода в них не попала?

— От взора господина ничто не укроется! — Бэнкэй, завернутый в рогожку, шагнул в дверь, протягивая вперед две баклажки из коленцев бамбука.

— Когда это ты успел, пройдоха!? — изумился Нэноо. — А мне казалось, что из долины обители Тюин ты удирал впереди всех!

— Я не удирал впереди всех, старый ты ворчун, а прокладывал господину и вам тропу в снегах, — ответил Бэнкэй. Потом зубами откупорил одну баклагу и протянул Нэноо: — На вот, выпей и успокойся.

— Да нешто я, Нэноо, посмею пить вперед господина! — возмутился седой воин.

— Я уже, — Ёсицунэ поднял вторую баклагу. — Не беспокойся, Нэноо. Сегодня чин должен уступить возрасту. Мы знаем, что тебе приходится тяжелее всех, ибо мы молоды.

Тот глотнул.

— Так это ж не вода!

Бэнкэй прыснул.

— Стал бы я волочь на себе воду, когда вокруг столько снега. Фляжки, правда, небольшие, а питухов много, но по глоточку-другому, чтобы душу согреть, и то хорошо.

Лепешек как раз хватило на всех.

Люди ели и переглядывались — нехорош мир, где такой господин как Судья Ёсицунэ может пожаловать своих людей только рисовой лепешкой. Да. Господин у них — лучше не бывает, а вот мир и впрямь — обитель горестей, точнее не скажешь.

Бэнкэй развешивал под стрехой свою одежду.

— Фу, — сказал Хитатибо. — Пристрой это повыше, Бэнкэй. Только мне и дела, что всю ночь твои штаны нюхать.

Ёсицунэ откинулся на стену, вытянув к огню промокшие ноги, и подумал, что если он завтра утром не проснется — так будет, пожалуй, всего лучше. Для него и для всех.

Что-то холодное капнуло за шиворот. Судья вздрогнул. А, это снег, которым засыпало крышу, начал таять, когда развели огонь. Ёсицунэ склонил голову так, чтобы капало на шлем, и мысли его снова вернулись на свои проклятые круги. Скольких Тайра он заставил вот так же скитаться по горам и долинам?

Он не ощущал никакой вины перед родом Хэй. Может быть, господин Ёритомо (даже в мыслях он не решался называть брата просто по имени) и совершил грех, предав милость госпожи-инокини, которая вымолила ему жизнь, но в случае Ёсицунэ милосердие было совершенно ни при чем. Не добродетель женщины спасла его, а порок мужчины. Киёмори пощадил трех сыновей дамы Токива, потому что воспылал похотью к матери, а женщина наотрез отказывалась отдаться убийце своего мужа, если тот не пощадит сыновей. Киёмори отлично знал, что красавица Токива найдет способ убить себя, и согласился на сделку. За жизнь Ёсицунэ с лихвой расплатились мать и бабушка. Ну, разве что добрый удар меча задолжал он человеку, приказавшему пытать почтенную матушку дамы Токива. Но по слухам, Киёмори умер гораздо страшнее, чем мог бы измыслить самый злой его враг. Ёсицунэ ликовал, узнав, что жестокий правитель заживо познал жар адского пламени.

Ах, знать бы дураку, как скоро колесо Сансары подомнет его самого. И не чужими делами — а его собственными.

И ведь даже сейчас, даже отсюда не может он сказать, что сделал бы все иначе. В детстве, в монастыре ему пытались объяснить, как действуют законы причинности, он не понимал. Ему все это казалось глупостью — ну как из хорошего может выйти дурное? Теперь он мог бы сам порассказать своим тогдашним учителям, как действуют законы причинности. Теперь он поумнел, но толку от того было немного.

Он ведь хотел сражаться с Тайра. Ничуть не меньше, чем обрести брата. И в сражениях он находил отраду. Ему казалось, что сам бог Хатиман вселяется в него — как бывало с его предком, Хатиманом Таро. Сражения были тем хороши, что можно не думать ни о чем, кроме боя с его переменчивым временем и обманчивым пространством, когда нужно выбирать из множества решений, как гадатель выбирает из множества палочек. Он умел выбирать правильно. Он приходил в исступление сродни божественной одержимости. Нет, его сознание не мутилось в эти минуты — напротив, оно было ясным, как утренний воздух зимой. Он видел сотни путей — и тот один-единственный, который вел к победе. Пылали крыши крестьянских хижин, озаряя поле боя, конная лавина падала с кручи на Ити-но-тани, палубы кораблей дрожали под ногами воинов, и алые стяги Тайра плыли в морских волнах, как листья клена по реке Тацута.

А потом исступление проходило — и он оставался один на один с вопросом: а что дальше? Что после победы?

От этого вопроса было только одно спасение: новая битва. И Ёсицунэ бросал войско вперед, на поиски сражения.

Теперь можно было сделать то же самое. Бежать, скрыться, собрать верных людей, поднять знамя — и драться. И дело решится, как-нибудь. Чья бы ни вышла победа. И все это время можно не думать.

Так?

Почему-то не так.

Ёсицунэ знал, что за ним не пойдут. Точнее, за ним пошли бы против кого угодно — но не против господина Ёритомо. И хотя он видел брата единственный раз в жизни, этого с головой хватало, чтобы понять — почему.

Просто Ёритомо — правитель, а он, Ёсицунэ, в лучшем случае Судья, и не более. Стиснув голову руками он страшно, неслышно застонал. Он ведь и не хотел быть ничем большим! Никогда, ни единого разу не мыслил себя ничем большим, нежели подпорка под ногой брата! Почему же его гонят? Почему не дали даже объясниться? Ответ был ясен и беспощаден в своей простоте: брат уже взошел на ту вершину, которой добивался — и подпорки ему более не нужны. А чтобы никто иной не мог потеснить его на этой вершине — он убирает подпорки.

Словно извне, донесся насмешливый голос: зачем тебе мучить себя и всех этих людей? Покончи с собой здесь, в горной хижине. Умри в снегах. Ты ведь сам думаешь, что так будет лучше для всех.

Нет. Не будет. Почему? Не знаю, почему. Не додумать, не сказать вслух, даже почувствовать точно не получается. Но не будет. Неправильно. Нехорошо. Умирать нужно от стихии, от рук врага, от своей руки, если не осталось выхода — но не от страха.

Да и как умереть сейчас, когда на нём — доспех Таданобу, оставшегося на перевале вместе с шестью «разноцветными»? А доспех этот получил Таданобу от своего старшего брата, который сражался с Ёсицунэ плечом к плечу в битве при Ясиме и погиб там.

Покончить с собой сейчас — означало попросту выбросить все эти жизни.

…А утром в кронах встал густой и плотный свет и тени веток расчертили снег. Люди собирались, переговариваясь, и от вчерашней тоски осталась только одна, но зато полезная мысль: нужно что-то решать. Если просто идти — без цели и плана, дело кончится бессмысленной смертью, как это вышло с Тайра. Может быть, это и есть судьба, но накликать ее — глупо. Значит, за эти несколько дней, что они будут спускаться, нужно понять — драться с братом, становиться монахом или бежать с островов. Потому что в пределах страны жизни для него нет.

Ёсицунэ вышел наружу, разминая затекшие члены, протер лицо снегом, поклонился Озаряющей Небо. Отошел в сторону и помочился. Хотя вершины гор уже блистали рассветным золотом, низинами еще владела ночь, и в эту ночь им предстояло спускаться.

Ёсицунэ чувствовал себя легко. Он принял решение.

— Смотрите! — показал вдруг куда-то Васио.

У выхода из леса напротив хижины стоял мальчик — хорошенький, как девица, лет пятнадцати. Лицо у него было чуть вытянутое и больное. По коротко срезанным волосам и черной одежде Ёсицунэ узнал монаха.

— Нет, — сказал он потянувшемуся за мечом Хитатибо.

— Он нас выдаст, — одними губами проговорил тот.

— Болван, здесь всего одна тропа. Если бы за нами могли погнаться — уже бы настигли. Не тронь его. Никто из нас его не тронет.